— Ваша студия называется «Театр-класс». Как название придумалось? Откуда оно взялось?
— Это было 17 или даже 18 лет назад. Меня пригласили в 636-ю школу вести театральную студию. Это на Мойке. Немецкая школа, очень хорошая. И получилось так, что первый набор, костяк, был на базе одного класса. Хотя были дети и из других классов. Так и возникло название — «Театр-класс». Слово «класс» ведь многослойное: и класс учеников, и качество, и обучение, в конце концов.
— Начинали с малышей?
— Да, основной возраст — третий класс. Но был и первый.
— Как вы подбирали педагогов?
— Я пригласил Ольгу Карленко (второй руководитель студии, актриса ТЮЗа им. А. А. Брянцева — прим. ред.). У нее на тот момент уже был опыт работы с детьми при ТЮЗе. К тому же знал ее по институту, профессионально и по-человечески.
— Вы сначала были в 636-й школе, потом в школе «Унисон», а после пустились в свободное плавание. Сколько лет вы уже так «плаваете»? И почему ушли из «Унисона»?
— В свободном плавании лет пять. А с «Унисоном» все произошло естественным образом. Мы просто переросли ее. Это же частная школа с небольшим количеством учеников. Получалось так — дети ходили в студию, и когда, по разным причинам, уходили из школы, то у нас продолжали заниматься. И мы в какой-то момент стали больше, чем школа.
— Вы же каждый год набираете детей? А они проходят какие-то, скажем так, испытания? Или берете всех подряд?
— Набираем каждый год, да. Долгое время брали всех. У нас была позиция, собственно, и осталась — неталантливых детей не бывает. Но со временем желающих стало очень много. В прошлом году мы первый раз попробовали отсматривать, прослушивать. За эти годы ведь такой опыт накопился, что можно быстро понять, кто есть кто. Хотя мы точно так же и ошибаемся. Бывают дети, что поначалу кажутся совершенно неспособными, закрытыми, зажатыми, и вот они ходят-ходят и вдруг открываются. И мы как раз гордимся тем, что, по большому счету, не готовим специально в артисты. А что у них есть такое детство прекрасное, спектакли и общее прошлое.
Идеально было бы — конкурс и меньшее количество учеников. Сейчас у нас 70 человек — это достаточно много.
— Как вы сочиняете свои спектакли? Кто предлагает идеи, и как выбираются истории для постановки?
— Это долгий мучительный процесс. Мы иногда ошибались — брали материал, пробовали, и не получалось ничего. У нас с Ольгой уже выработался язык, то есть мы чувствуем одинаково какие-то вещи, что можно делать, а что — нет. Есть такая установка — не ставить каких-то пьес, особенно пьес, потому что дети сами по себе удивительно интересные, и не надо им кого-то изображать. Главное-то — раскрыть их мир. То есть в данный момент есть условно Маша, Петя и Ваня, и, исходя из их конкретной психологии, возникает материал. Оттого очень многие спектакли НЕ ВОССТАНОВИТЬ, И ЭТО ОЧЕНЬ ЖАЛЬ.
— Вы же учите своих детей, в том числе, и самостоятельно мыслить, принимать решения, думать? Тяжело дается эта наука?
— Тяжело. Хотя некоторым легко. Значит, у них есть свобода. Связано это с родителями или еще с чем-то. В принципе, мышление общее и отсутствие его, проблема, конечно, большая. Они ведь живут от компьютера до компьютера. Сосредоточенность и память очень плохие. С одной стороны, не фиксируют ничего. С другой, штампованное мышление с готовыми ответами, как это бывает зачастую в школах.
Вот мы недавно играли спектакль «Невыдуманные истории». Там монологи о маме, о любви, смысле жизни, об их мечтах. И есть потрясающие вещи. После ко мне подошли и спросили: «Где вы взяли тексты?». А это тексты самих детей. Когда работали над этим спектаклем, то дети даже шутили, что у нас как клуб анонимных алкоголиков: садились в круг и начинали говорить. Я им и про себя рассказывал, свои истории и открытия.
— Насколько трудно было слушать детские истории? Наверняка ж были и драматические и тяжелые. То есть вот скачет веселый ребенок, а потом выясняется, что дома все не так радужно…
— Они, так или иначе, не всё говорят. Есть темы, которых они не касаются. Иногда были дети настолько откровенные, выходившие на такие темы! Один из наших педагогов пришел даже и сказал: «А вообще, зачем это нужно-то? До такой степени обнажать?».
Но я понимал — раз ребенок идет на это, значит, ему это надо. И он не боится. Более того, у меня к нему уважение, что при таком количестве детей, при педагогах он говорит так открыто. И там иногда действительно были не очень лицеприятные вещи. Для взрослых.
— В прошлом году у вас была печальная история с выселением из Дома Творчества «Преображенский» (ул. Рылеева, д. 9 — прим. ред.). Это же случилось, когда у вас выпускной был на носу. И каково детям было?
— Ну, дети же все видят. Видели, что там заниматься сложно. Конечно, они переживали, и родители тоже.
Это такой болезненный вопрос, да. Надо бы заниматься им, спорить, оспаривать. Но мы как-то удалились от той истории, и она прошла. Просто поняли — вот такое есть. И его много. К сожалению, это жуткая система, в которой не до детей. Хотя и называется — дом творчества. Такая машина, которую лучше избегать. Если у кого-то есть возможность, пусть борется. Хватало бы у меня времени и сил, то я бы, наверное, этим занимался. И я понимаю, что наша образовательная система, увы, далека от совершенства.
— Долго вы там пробыли?
— Год. Который, в общем-то, вспоминаем как страшный сон. И с большой грустью думаем о педагогах, находящихся там. Они в жуткой системе, ненормальной. Где есть собрания с гимном, вставаниями, отчетностью за истекший период. Где надо расписываться за явку и дресс-код.
Мне множество раз говорили: «Ваш внешний вид не совсем подходит дому творчества. Вы приходите в джинсах!». А я так прихожу, потому что много чем занимаюсь, с ними ползаю, падаю. И нужна удобная спецодежда, позволяющая работать свободно.
— А где вы сейчас? Нынешний директор поддерживает вас?
— В Доме творчества на Фонтанке. И это два мира. Совершенно другая ситуация.
Поддерживает, да. Знаете, разница в том, что та директор — классическая чиновница «новой формации», с полным отсутствием культуры и интеллигентности. А здесь — директор старой школы с врожденной интеллигентностью и, что самое главное, с огромной любовью к детям и их творчеству.
Понимаете, если даже одному, двум, трем эти занятия помогут… Для ребенка это ведь отдушина. Дома, в школе его гоняют. А здесь он переключается.
— Как вы решаете финансовые вопросы? Преподавателям нужна зарплата, студии и детям — костюмы, реквизит, декорации какие-никакие. Вам комитеты помогают какие-то? Благотворительные организации, может быть?
— Помогают родители. Больше никто. В этом году Комитет по культуре предложил нам принять участие в конкурсе на грант, и мы выиграли. А до этого никто, кроме родителей, не помогал. У нас платные услуги, к сожалению. Иначе пока невозможно, педагоги тогда не выживут.
— Вы же берете что-то от своих детей во взрослые роли? И вообще работа с ними помогает, поддерживает чисто эмоционально?
— Ну, вообще это ж профессия такая. Как бы некое продление детства, лет до 70. Дети ведь непосредственны — открыты, наивны, безусловны. Вот приходишь уставший, кричишь, они шумят, с ними не совладать и думаешь: «Боже, что я делаю!? Чем занимаюсь!? Воздух же пытаюсь обогревать». И вдруг какая-нибудь девочка скажет: «Господи, как над Вами все издеваются!». Мы начинаем смеяться. И — есть контакт! Либо мальчик подойдет к Ольге Карленко, обнимет и скажет: «Где ж вы были? Почему так долго?» И скажет так, что все перекрывает.
Для профессии, конечно, много вещей. Когда я понимаю, что в зале может сидеть мой ребенок из студии или студент, это как-то внутреннее подтягивает. Не дает успокаиваться, не превращать дело в рутину.
Мы им всем пытаемся привить, что они индивидуальности. Что понимать должны не на уровне — я самый лучший, а на том, что они — личности. У них есть свой мир. Они еще будут развиваться. Их просто надо «видеть».
Беседовала Наталия Эфендиева,
Пульс, июнь 2012