Как ни крути, а на бескрайних просторах криминальных сериалов самый красивый следователь — Мария Швецова (она же актриса Анна Ковальчук) из «Тайн следствия». А самый обаятельный опер — Федя Курочкин (он же Александр Новиков). Вот-вот дозреют «Тайны следствия-7». Ранним июньским утром, к 6.30, актеру Новикову нужно было ехать в морг на съемки, а накануне вечером в родном Театре Ленсовета он рассказал «Городу» — почему его Федор Курочкин так много ест и так часто целуется.
— Ваш Федя Курочкин всегда голодный и немножко озабоченный по части девушек. Это вы сами так придумали?
— Совершенно ясно, что он в этой компании единственный персонаж, который как бы отвечает в сериале за юмор. Если человека зовут Федя Курочкин, тут уже есть о чем задуматься. Ну а поскольку жизненные мотивировки в сериалах не должны быть чересчур сложными и запутанными, то первое, что приходит в голову, глядя на полноватого человека, — конечно, что он хочет есть. Мне кажется, мы не избежали в некоторых сериях определенного перебора в этом смысле. Но потом вроде исправились. А что касается его увлечения барышнями, то почему бы и нет.
— В новых сериях у него личная жизнь наладится?
— Осталось только выяснить — что считать налаженной личной жизнью. Да, мы исправно, из серии в серию, в какой-нибудь подворотне обязательно с моей партнершей по сериалу — артисткой Щедриной — обнимемся. Если это считать нормальной личной жизнью, то она у Федора вполне состоялась. Но вообще уже, честно говоря, все меньше и меньше остается подъездов, где мы с ней не побывали.
— Целоваться перед камерой вам нравится? Или просто работа такая?
— Тяжелые будни, изнуряющий труд. Очень сложно. Когда не получается, режиссер показывает.
— На ком?
— На актрисе, конечно, — не на операторе же. Я всегда учусь у режиссеров. Игорь Петрович Владимиров, помню, на дипломном спектакле в театральном институте в соответствующей сцене отстранял меня и показывал, как это надо делать.
— Ковальчук, чтобы сыграть следователя Швецову, накинула себе лет восемь. Вам никого не пришлось обманывать ради Курочкина?
— Самого себя в первую очередь. Мне себя представить в качестве милиционера очень трудно. Приступая к съемкам в «Тайнах следствия», пришлось не раз вспомнить Владимирова, который говорил нам в институте: «Хороший врач на врача не похож, хороший артист на артиста не похож». И уж я так продолжил цепочку: хороший милиционер на милиционера не похож. Вот, вдохновившись этой идеей, перестал думать — похож на опера или нет. И сразу стало легче.
— Выгоду от Феди Курочкина имеете?
— Еще какую. Прошлым летом оказался в обезьяньем питомнике под Сочи. Хожу один, и вдруг из группы экскурсантов ко мне направляется барышня с ребенком. И говорит следующее: «Мне очень неудобно, но у нас такая ситуация: на пленке остался один кадр. Мой сын вас не знает — он очень хочет сфотографировать вот эту гориллу. А я очень хочу сфотографировать вас — чтобы показать мужу, что я вас видела». И просит меня встать рядом с гориллой, чтобы сфотографировать вместе.
— Встали?
— Встал. У меня есть дома эта фотография, женщина мне потом прислала. Вот такая находчивая дама из Хабаровска. Решила и сына не огорчать, и свои проблемы решить. Фотография просто чудесная. Правда, я получился хуже, чем горилла.
— Узнавать-то вас стали после «Тайн следствия». Приятно?
— Можете заподозрить меня в кокетстве, но никогда не думал о том, как хорошо — узнавать на улице станут. И сейчас, столкнувшись немножко с этой ситуацией, не испытываю положительных эмоций. Я типичный зевака по типажу, никаких особых дел у меня нет. Ну что я буду врать, что у меня важные дела? Хожу по улицам, смотрю какую-то ерунду. И моему состоянию — праздному болтанию по городу — все это узнавание не очень импонирует.
— Что-то менять в своем герое собираетесь?
— Ни в коем случае. Более того, если я правильно понимаю, успех многосерийных криминальных сериалов вертится именно вокруг неизменных качеств главных героев. Мы не имеем права меняться — это не драматический спектакль, здесь принципиально другой закон. Федя Курочкин — константа. Таким, какой он есть, он должен быть и семь сезонов, и сколько угодно. То же самое и с Марией Сергеевной Швецовой, и с остальными персонажами. Интерес к сериям держится, во-первых, на интриге, во-вторых — на исполнителях отрицательных ролей. На тех, которых мы ловим.
— Вам теперь, наверное, не предложат играть негодяя, да вы и не согласитесь?
— Ой, с удовольствием. Эти роли как раз весьма соблазнительны.
— Хорошего человека труднее играть, чем плохого?
— Я в этом смысле разделяю не очень современные взгляды о существовании актерских амплуа. Когда совсем молодые ребята приходят в театр, я со своей позиции понимаю, какое у кого амплуа. Допустим, этот — неврастеник, а другой — простак. Но попробуйте это ему сейчас сказать. Он будет с пеной у рта заявлять: «Могу быть разным, могу все сыграть». Но как только этот самый неврастеник оказывается на роли не неврастеничной, его успех уже не так очевиден.
Просто сегодня нужно определенное мужество для того, чтобы такую позицию отстаивать, потому что она немножко старомодная. Но от амплуа никуда не деться. Раньше было невозможно представить актерского курса, на котором бы не учились два-три огромных дылды. Степень их одаренности — другой вопрос. Но каждый мастер понимал, что нужен артист, который должен уметь носить костюм. Хорошо, если он при этом будет хорошим артистом, если великим — еще лучше. Но даже если он станет просто крепким артистом, он все равно нужен. Сейчас эта ситуация под вопросом. И именно поэтому проблема героя очень остро стоит. Иногда режиссеры любят давать героические роли совершенно не героям.
— Оригинальничают?
— Иногда распределение «наоборот» бывает продуктивным. Но опять же я цитирую Владимирова, который говорил: расстояние до роли у артиста должно быть очень разумным. Как в футболе: если нападающий ударит, не разбегаясь, удар сильным не будет. И если он разбежится до своих ворот, тоже получится ерунда. Нужна мера. Я не согласен с позицией, что хороший артист может играть все. Думаю, тут есть запятая. Хороший артист может сыграть все из того, что он может сыграть. Поэтому попытки маленьких угловатых нервных мальчиков быть костюмными героями зрителю смешны. Равно как и попытки огромных басистых красавцев примерять на себя амплуа Шмаги из «Без вины виноватых» тоже редко заканчиваются удачей. Это не значит, что надо в амплуа уходить целиком. Но, мне кажется, забывать об этом нельзя. Слишком уж серьезные люди в это верили, и слишком неглупые люди это придумали.
— Вы на что рассчитывали, когда в театральный поступали?
— Как и многие, по большому счету ничего не понимал. Себя видел неправильно, читал на вступительных экзаменах героический репертуар. Так что, думаю, представлял собой довольно жалкое зрелище. Теперь понимаю, что человек моей фактуры, читающий гибель Пети Ростова, — дурак просто-напросто. У меня же еще был диалог Арбенина приготовлен. До него, к счастью, дело не дошло.
— А что Владимиров?
— Он не слушал меня. Я объявлял название очередного произведения, и он понимал, что нет смысла его читать. Игорь Петрович вдруг говорит: ты отойди в глубь аудитории и громко закричи: «Папенька, муку привезли!» Думаю, что за фраза такая? И вот много лет прошло, прежде чем я понял, что она сильно отвечает моим художественным склонностям. Да я вообще все не так представлял. Мне казалось, что если идет спектакль, то в это время все артисты, даже когда не на сцене, должны где-то в образе находиться, молчать. И вдруг 1 сентября, когда уже поступили, Владимиров ведет нас по театру и заводит в буфет. Смотрю — сидят Боярский и Соловей, которые заняты в спектакле, и о чем-то болтают. Я думаю: мама дорогая, вот это кошмар. Что же они за люди такие — играется спектакль, они треплются о чем-то, сейчас выйдут пустые на сцену. А сейчас сам, честно вам скажу, большой любитель отправиться в буфет сразу после очередной сцены, потому что абсолютно не считаю, что нужно в это время копить что-то за кулисами.
— Часто бывает: ребенок заявляет родителям, что собирается в театральный институт, а те чуть не в слезы.
— Что там слезы — трагедия была, до рукопашной дело доходило. Мне ж было уготовано совершенно другое. Папа был врачом. Гинекологом. И семья имела на меня кардинально противоположные виды: что-то близкое к этой чудесной профессии. А тут вдруг — театральный институт. Это то же самое, как если бы я заявил, что завтра в космос улетаю. Как в водевиле, последовала классическая немая сцена, затем все ушли, потом стали принимать меры. Но упрямым я оказался и своих позиций не сдавал. Хотя не могу похвастаться непримиримой хваткой по всем другим жизненным вопросам, но тут выдержал все битвы.
— А могли бы, допустим, играть джаз — вы ведь в детстве барабан освоили?
— Да не мог я стать джазистом, потому что это был большой прокол моих родителей. Мало того что барабанить — меня ж еще в три года пытались пристроить в хор, в Консерваторию.
— Кем?
— Солистом, наверное. Почему-то такие пожелания были у мамы с папой.
— Прослушивания не прошли?
— В том-то и дело, что прошел. Но оказалось, что физически невозможно в три года петь. Да и музыкальная школа была рано. Будучи в шестом классе, я ее уже закончил по классу ударных. Если бы позже, может, что-то сложилось бы. А так это просто потерянное детство. Ладно бы просто сидел, барабанил, а то ведь еще сольфеджио, музыкальные диктанты — на двойки стабильно. Кроме наличия музыкального слуха, никаких других оснований делать из меня музыканта, конечно, не было. Так что музыкальная школа — трагическая страница моей биографии.
— А театральный институт — счастливая страница?
— Люди ведь по-разному в театр приходят. Кто-то проходит колоссальную жизненную школу, отслужит армию, бросит одну жену с пятью детьми, вторую с тремя. Поскольку я оказался там ленинградским мальчиком, из абсолютно тепличных домашних условий, мне было первые полгода очень тяжело. Особенно непросто складывались отношения с кафедрой движения. Упражнения у станка мне не давались, а педагоги по танцу категорически отказывались с юмором относиться к моим хореографическим способностям.
ПФД — память физических действий — вдевание нитки в иголку, у меня тоже не получалась. Единственное, что меня удерживало на курсе, — я всегда был поющим. Перелом наступил после этюда «Птичий двор». Стал играть толстого петуха — и вдруг раздался поголовный хохот, все полегли от смеха. Владимиров поставил мне пятерку. Он вообще свои симпатии не умел скрывать, и я, признаюсь, даже чувствовал себя его любимчиком. Хотя поводов для этого давал очень мало.
— Хорошо быть любимчиком мастера?
— Да дело-то не в этом. Мне кажется, в театральном институте должны преподавать люди с аурой успеха. Не шумихи и мелькания, а успеха. Мы учились у Владимирова и каждый день чувствовали ауру его театра. Понимаю, как можно учиться у Додина, Фильштинского, Спивака. За ними есть запах успеха. Но сегодня на Моховой много других педагогов — режиссеров, которые за последние десять дет не поставили ни одного даже среднего спектакля, не говоря уже о хороших. И вдруг у них курс. Можно по-разному относиться к педагогике Владимирова, Горбачева, но это были империи. Подозреваю, что два часа общения с Владимировым заменяли три года вдевания нитки в иголку у некоторых нынешних педагогов. Ужасно, когда у актера в театре не складывается судьба, и он, вместо того чтобы искать себя на других сценах, идет в аспирантуру. И через два года выплескивает груз актерской неудовлетворенности на ни в чем не повинных молодых людей, которые смотрят на него широко распахнутыми глазами. На место великанов приходят такие карлики, которые великанами никогда не станут, а будут просто состарившимися карликами.
— Состарившиеся карлики учат, как жить современному театру?
— Когда слышу словосочетание «современный театр», «современный артист», чего-то подозрительно становится. Или это еще неперерезанная пуповина с тем, чему Владимиров учил, но думаю, что уже и свое убеждение. Если нет праздника в театре, ничего не могу простить, никаких других хороших вещей. Я, например, обожаю оперетту.
— ?!
— Ну, а что в этом такого? Думаете, она стала хуже оттого, что ее сегодня никто ставить не умеет? И играть не умеет? Просто ушли эти люди, а сам жанр себя ничем не скомпрометировал. Да, искусством материться на сцене овладели. А «Сильву» сыграть, не слабо ли?
— А как насчет подумать о смысле жизни?
— А вот Мольер, например, в одной из своих лучших пьес «Мнимый больной» определяет ее жанр как развлечение для короля. Просто развлечения бывают разные. К сожалению, дурновкусная антреприза и бессмысленные переезды наших звезд на двух стульях из города в город подмочили репутацию хорошего развлекательного театра. Нам-то — людям, которые этим занимаются, — не всегда просто в таких тонкостях разобраться, а для зрителя развлекательный театр — пошлость на двух стульях. В итоге мы пришли к тому, что у нас в городе только в одном театре — Молодежном — идет одна пьеса Гоцци, сегодня почти нет Гольдони. А ведь неплохая компания — Мольер, Гоцци, Гольдони.
А с уходом этих авторов из театра уходят еще какие-то вещи. Грим, например. Сказать сегодня молодому артисту о накладном носе — прослывешь чудаком. Театр снял обувь и пошел — босиком, в рваных штанах, в футболке. Такой театр тоже имеет место, но просто я ужасно тоскую по другому. Представляете, надеть парик, огромный нос накладной соорудить, горб присобачить, палку — и на сцену.
И вот тут я себя чувствую не средним поколением — я себя стариком чувствую. Новой драме ничего такого не нужно. А еще грустнее, что обязательно вернутся такие вещи вместе с теми авторами, но просто мимо нашего поколения проскользнут. Я понимаю, что все это не с Луны упало, это такая жизнь.
Вообще наша современная драматургия сильно напоминает подглядывание в замочную скважину. Но она все расширяется и расширяется, и в один прекрасный момент может исчезнуть дверь.
— Почему вы в последнее время не ведете капустники и не оживляете всякие официальные церемонии — у вас ведь так хорошо получалось?
— С моим партнером по капустникам Юрой Трауготом мы приблизительно одновременно почувствовали, что настал момент, когда нужно сказать «стоп». На самом деле, это очень сложный жанр. В том направлении, в котором двигались, мы до чего-то дошли, а дальше начались чудовищные прокруты. Единственное, что к нашей чести будет сказано: за почти двенадцать лет мы ни разу ни на каких капустниках не прочитали дважды одного и того же. Просто то, чем занимались, переросли, а в какую-то новую речку вступить не получилось. Пускай лучше кто-то вспоминает — как было хорошо, когда эти двое шутили, чем скажут — сколько можно их слушать.
К сожалению, хороших примеров нет. Люди, которые занимаются этим всю жизнь,— не хочу никого обидеть, но сильно за счет потери качества. Просто юмор — такая вещь: как только в нем начинаются ремесленные начала, сразу надо прекращать. Мне кажется, мы прекратили вовремя, не превратились в профессиональных шутников. Но был очень большой количественный перебор.
— Никто на ваши шутки не обижался?
— Мне такие случаи неизвестны. Я только понял одну вещь: совершенно невозможно поздравить человека, которого ты не любишь. Потому что получается либо зло, либо никак. Поэтому единственное, о чем мы просили Владислава Пази, когда он нас в очередной раз кого-то направлял поздравлять, — чтобы не людей, которых мы совсем не знаем.
— Было и такое?
— Пази как-то поручил поздравить одного «замечательного артиста», назовем его Икс. Юра объясняет: «Мы этого артиста не знаем». Пази отвечает: «Не валяйте дурака — надо, и все». Тогда я пошел, говорю: «Ну не знаем мы артиста Икс, нам сложно это сделать». Он меня отправил с теми же словами. Мы сидели, сидели, придумывали какую-то ерунду. Потом в итоге написали так: «Уважаемый товарищ Икс, мы вас не знаем, но перед нами стоял сложный выбор: либо остаться в театре и поздравить вас, либо быть уволенными. Поэтому извините, мы вас поздравляем, конечно, но это чистой воды формальность».
— Вас, наверное, раздражают «аншлаги», «смехопанорамы» и прочие юмористические передачи?
— Дело в том, что это ровно противоположное тому, что я понимаю под юмором. Хотя у меня они не вызывают раздражения. А чего раздражаться-то? Это только кажется, что по ту сторону экрана одна жизнь, а по эту — другая. На самом-то деле одна жизнь, только посередине условно стоит телевизор. Там шутят так, пока здесь так смеются. Как только здесь смеяться перестанут, там перестанут так шутить.
Ирина Начарова,
Петербургский журнал «Город», №24 (249) 9 июля 2007 года