В будущем году мир отметит 150-летие со дня рождения Антона Павловича Чехова. В преддверии даты наша газета продолжает публиковать материалы о постановках Чехова на сценах Петербурга.
Это нервность вполне в духе нашего времени. Кроме того, Чехов не написал больше ни одной пьесы, где бы положительный герой мог произнести такие слова: «не женитесь вы ни на еврейках, ни на психопатках, ни на синих чулках…». А дядя главного героя, «милое старое дитя», добродушно пародирует акцент главной героини Сары. Она же в ответ заразительно смеется.
Первоначально на титульном листе «Иванова» жанр был обозначен как комедия, затем слово «комедия» Чехов исправит на слово «драма». Оба «Иванова» современного театрального Петербурга - в Небольшом драматическом театре и «Таком театре» - можно воспринимать как трагедию. Трагедию не по формальному соответствию требованиям этого жанра, а по сути. Два совершенно разных спектакля, два совершенно разных подхода – один драматургический материал, одинаково меткое «попадание» в зрителя, один год рождения - весна 2007-го.
Иванов – з.а.России Виталий Коваленко (спектакль «Такого театра») ни в чем не может найти себе точку опоры. И дело не в том, что он «перегорел», слишком много на себя взвалив, – просто пришло время понять: можно хотеть чего-то и стремиться к чему-то, можно видеть страдание близких, но вместе с тем знать, что ничего нельзя поделать. Иванов женился по любви, Сара ради семейного счастья сменила религию и стала Анной, ушла из семьи. Теперь она смертельно больна, но разлюбивший муж ей не помощник. Измучен или задавлен, он мечется, как зверь в клетке, и каждое сообщение об ухудшении здоровья жены рвет рану еще сильнее и заставляет тщетно искать успокоение то в объятиях той же Анны, то в ласках юной Шурочки Лебедевой. Когда боли слишком много и все желания несбыточны и напрасны, есть два варианта – либо смирение, либо неизбежная смерть. И дело здесь абсолютно не в слабости. Это такая жизнь - лучшее заперто где-то на самом дне, так же как сеновал для любовников задвинут в обшарпанный шкаф-гроб, водруженный на сцену, и закрыт там на ключ.
В «Иванове» есть главный герой, «группа лиц без центра» - это о других пьесах Чехова. В режиссерском прочтении Александра Баргмана и Анны Вартаньян Иванов тоже стоит особняком. Все остальные герои уже как-то «пристроились». Граф Матвей Шабельский (Геннадий Алимпиев) привык к окружающей его загробной тоске, он уже бывает неопрятен и шамкающе-противен. У него, конечно, внезапно прорывается наболевшее стремление побывать в Париже на могиле жены, но в целом он со всем смирился. Анну (Анна Вартаньян) точит не скорая смерть – нелюбовь мужа. Но она лучше, чем кто-либо, знает, что ее попытки вернуть былое тщетны. Гордая, нежная, с грустными глазами и пылающим сердцем… Для нее будущее определено болезнью. Определено оно и для местной знати, достопримечательность которого – фарфоровое личико, алые губки и декольтированная грудь Марфуши Бабакиной (Анна Худова). Сквозь такую «броню» никогда в жизни не прорвется ни одно несчастье! А вот Иванов …
Второй акт спектакля можно смело назвать его замучиванием: пьяница-дядя, идеалист-врач, считающий Иванова убийцей жены, долги, смерть Анны – все сыплется одно за другим. Коренастый Иванов будто согнулся под тяжестью, кидается на стену, в отчаянии сжимает голову руками… Кажется, что самым логичным последствием этого безвыходного кошмара должен стать выстрел из револьвера. Чеховский «Иванов» имел две редакции: в первой Иванов умирал от разрыва сердца, во второй стрелялся. В «Таком театре» он просто уходит с его с Шурой свадьбы вместе с Анной. А ведь мог бы жениться на любимой Шуре и попробовать быть счастливым!.. Нет, не мог. Важна не его телесная смерть. Гибель Анны его добила морально, навсегда увела из мира людей, которые еще на что-то надеются, у которых еще есть силы бороться. Сценография и звук придают действию неповторимый щемящий оттенок. Пожалуй, без преувеличения они способны доиграть за актеров. Предметы не теряют своего назначения, только ощущения в этом пространстве важнее. Долгая немая сцена, искореженные клавиши рояля, один какой-то звук долбит мозг, неразличимый шепот… Тоска, тяжесть, физически ощущаемая дурнота… Оглушительный звон умывальника, мелодия, выкрикиваемая Бабакиной… Лейтмотив – пуговицы, которые разбрасывает Иванов: они громко ударяются оземь, немного шуршат, кружась, и замирают. Все это чем-то напоминает плач в русских песнях - падающую интонацию после резкого вскрика.
В НДТ сценография никакого нового оттенка не придает, ее задача - соответствовать жанру трагифарса. В спектакле Льва Эренбурга нет характеров, нет обособленности Иванова. Но есть эпатаж и натурализм, есть вспарывание рыбьего брюха прямо на сцене, есть конвульсивные подергивания случайно повиснувшей на портьере Марты, есть граф в рваном носке, залезший в собачью конуру, есть купание в бассейне голышом, есть абсурд и гротеск. Но есть и слезные признания доктора (Сергей Уманов), и откровения Иванова (Константин Шелестун), есть отчаянные страстные поцелуи и нежные взгляды, есть «высокий штиль» и изящное «пригубление» вина из дамской туфельки.
Чехов как будто проверяется фарсовой эстетикой театра Эренбурга, которую зритель помнит еще по «Оркестру» и «Мадриду». И режиссер находит «своего» Чехова. «Иванова», оказывается, возможно представить как чередование высокого и низкого, плюса и минуса. Как в киномонтаже, следуют друг за другом противоположные по настроению сцены. Взлеты и падения могли бы продолжаться бесконечно, но в спектакле есть линия, имеющая завершение, ведущая к финалу – к смерти. Первые сцены – это сплошной эпатаж с раздеванием, отвращением и равнодушием друг к другу. Сцены в доме у Лебедевых – это безудержный смех. Правда, какой-то нездоровый: глядя на пышнотелую и круглолицую хозяйку-матрешку, зритель невольно вспоминает страшненькую Анну в огромных очках, а граф в порыве страсти уж как-то до жалости неумело и старательно пытается овладеть Бабакиной. Второе действие – это боль, где героев словно прорывает на откровения. Эпатаж сменяют отчаяние и бессилие. Сначала омерзение, затем болезненная насмешка над судьбой, потом последний крик и … алое пятно на стене. Вот путь человека на грани отчаяния. Точка. Вернее, «твердый знак», «ъ». Он стоит в названии спектакля «Ивановъ», наверное, не только и не столько для того, чтобы отдать дань старине. Этот атавизм здесь ничего не значит, но как будто разрушает общую гармонию слова. Тоже своего рода эпатаж. Без него все было бы привычно. Как, впрочем, и белые стены, заляпанные зеленой грязью, в определенном контексте могли бы казаться просто домом Иванова, заросшим густой зеленью.
Елена Чукина, Pro-сцениум № 09-10 май 2009